Неточные совпадения
— Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня
не понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, — продолжал я после минуты молчания, — я никогда сам
не открываю моих
тайн, а ужасно
люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за люди?
И поделом: в разборе строгом,
На
тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу
любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб другой
не слышал,
не знал, о чем идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она
не любит возбуждать их. Может быть, она думает, что каждый человек обладает
тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб
не жить дома, и потому, что я
не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых
тайн. Но в микроскоп
не видно ни бога, ни дьявола.
Знай он это, он бы узнал если
не ту
тайну,
любит ли она его или нет, так, по крайней мере, узнал бы, отчего так мудрено стало разгадать, что делается с ней.
У него
не было и того дилетантизма, который
любит порыскать в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед. Он упрямо останавливался у порога
тайны,
не обнаруживая ни веры ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом
не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова
не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно
не тайна, что он
любит Веру; он
не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня
тайна должна выйти наружу, и я узнаю…
любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я
не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина,
не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы
не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что
любите меня дружески, скучаете,
не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого
любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и
тайну.
«И пусть, пусть она располагает, как хочет, судьбой своей, пусть выходит за своего Бьоринга, сколько хочет, но только пусть он, мой отец, мой друг, более
не любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут была некоторая
тайна моих собственных чувств, но о которых я здесь, в записках моих, размазывать
не желаю.
Вы
любите вопрошать у самой природы о ее
тайнах: вы смотрите на нее глазами и поэта, и ученого… в 110 солнце осталось уже над нашей головой и
не пошло к югу.
Он чувствовал, что влюблен, но
не так, как прежде, когда эта любовь была для него
тайной, и он сам
не решался признаться себе в том, что он
любит, и когда он был убежден в том, что
любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце
тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут
любить друг друга, и
не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Вот в эти-то мгновения он и
любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и
не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем
не такой, как он,
не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все
тайны, но все же из преданности допускал бы это все,
не противился, главное —
не укорял и ничем бы
не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада;
любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого
не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню,
тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка
не попадала в суп,
не приняв вида ромба или трапеции.
— Она заметила, что я
не люблю быть в дурном расположении духа, и шепнула мне такую их
тайну, что я
не могу видеть женщину без того, чтобы
не прийти в дурное расположение, — и потому я избегаю женщин.
— Все равно, как
не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же
не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их
тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень
любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
«Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную
тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда
не могла быть вашею женою…» — «Знаю, — отвечал он ей тихо, — знаю, что некогда вы
любили, но смерть и три года сетований…
Известны были, впрочем, два факта: во-первых, что в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями о последствиях
тайных девичьих вожделений, никогда
не упоминалось имя Конона в качестве соучастника, и во-вторых, что за всем тем он, как я сказал выше,
любил, в праздничные дни, одевшись в суконную пару, заглянуть в девичью, и, стало быть, стремление к прекрасной половине человеческого рода
не совсем ему было чуждо.
Он был у нас недолго. Большой был тогда аскетик — худобы страшной. Он должен быть теперь очень стар… [Пущин, как и другие лицеисты, в свои школьные годы
не любил М. С. Пилецкого за иезуитизм. Впоследствии выяснилось, что он был агентом
тайной полиции, чего Пущин
не мог знать (см. Б. Мейлах, Лицейские годовщины, «Огонек», 1949, № 23). Двустишие — из «Лицейских песен».]
Папироска, друг мой
тайный,
Как тебя мне
не любить?
Не по прихоти случайной
Стали все тебя курить.
Кроме того, есть еще
тайная причина, объясняющая наше нерасположение к проезжему народу, но эту причину я могу сообщить вам только под величайшим секретом: имеются за нами кой-какие провинности, и потому мы до смерти
не любим ревизоров и всякого рода любопытных людей, которые
любят совать свой нос в наше маленькое хозяйство.
Подобные неясности в жизни встречаются довольно нередко. Я лично знаю довольно много
тайных советников (в Петербурге они меня игнорируют, но за границей, по временам, еще узнают), которые в свое время были губернскими секретарями и в этом чине
не отрицали, что подлинный источник света — солнце, а
не стеариновая свечка. И представьте себе, ужасно они
не любят, когда им про это губернское секретарство напоминают. И тоже трудно разобрать, почему.
— Поглупее!
Не называете ли вы глупостью то, что я буду
любить глубже, сильнее вас,
не издеваться над чувством,
не шутить и
не играть им холодно, как вы… и
не сдергивать покрывала с священных
тайн…
Первое: вы должны быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того, что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие на полное повиновение, без которого
не может существовать никакое общество, ни
тайное, ни явное; третье: вам необходимо вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, — это щедрость; но только старайтесь наблюдать за собою, чтобы эта щедрость проистекала
не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов
любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед вами
не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды.
— В таком случае, извините. Хоть я и
люблю статистику, но
не чувствую ни малейшей потребности прибегать к
тайне, коль скоро могу явно…
«Он меня
любит!» — вспыхивало вдруг во всем ее существе, и она пристально глядела в темноту; никому
не видимая
тайная улыбка раскрывала ее губы… но она тотчас встряхивала головой, заносила к затылку сложенные пальцы рук, и снова, как туман, колыхались в ней прежние думы.
Во всех мечтах, во всех самопожертвованиях этого возраста, в его готовности
любить, в его отсутствии эгоизма, в его преданности и самоотвержении — святая искренность; жизнь пришла к перелому, а занавесь будущего еще
не поднялась; за ней страшные
тайны,
тайны привлекательные; сердце действительно страдает по чем-то неизвестном, и организм складывается в то же время, и нервная система раздражена, и слезы готовы беспрестанно литься.
— Позвольте мне вас теперь спросить: кто вам дал право так дерзко и так грубо дотрогиваться до святейшей
тайны моей жизни? Почему вы знаете, что я
не вдвое несчастнее других? Но я забываю ваш тон; извольте, я буду говорить. Что вам от меня надобно знать?
Люблю ли я эту женщину? Я
люблю ее! Да, да! Тысячу раз повторяю вам: я
люблю всеми силами души моей эту женщину! Я ее
люблю, слышите?
«Я вас нашел, но
не хотели вы
Признаться». Скромность кстати чрезвычайно.
«Вы правы… чтό страшней молвы?
Подслушать нас могли б случайно.
Так
не презрение, но страх
Прочел я в ваших пламенных глазах.
Вы
тайны любите — и это будет
тайной!
Но я скорей умру, чем откажусь от вас».
Подчиняясь суровой воле мужа, который, видимо, отталкивал ее от себя, княгиня хоть и решилась уехать за границу и при этом очень желала
не расставаться с Миклаковым, тем
не менее, много думая и размышляя последнее время о самой себе и о своем положении, она твердо убедилась, что никогда и никого вне брака вполне
любить не может, и мечты ее в настоящее время состояли в том, что Миклаков ей будет преданнейшим другом и, пожалуй,
тайным обожателем ее, но и только.
— От него-с! — отвечал Миклаков. — Мы с князем весьма еще недолгое время знакомы, но некоторое сходство в понятиях и убеждениях сблизило нас, и так как мы оба твердо уверены, что большая часть пакостей и гадостей в жизни человеческой происходит оттого, что люди
любят многое делать потихоньку и о многом хранят глубочайшую
тайну, в силу этого мы после нескольких же свиданий и
не стали иметь никаких друг от друга
тайн.
— Подумай, — я для тебя человек чужой — может быть я шучу, насмехаюсь!.. подумай: есть
тайны, на дне которых яд,
тайны, которые неразрывно связывают две участи; есть люди, заражающие своим дыханием счастье других; всё, что их
любит и ненавидит, обречено погибели… берегись того и другого — узнав мою
тайну, ты отдашь судьбу свою в руки опасного человека: он
не сумеет лелеять цветок этот: он изомнет его…
Олешунин. Да,
тайны,
тайны. Помилуйте, разве я
не понимаю… Только ведь обидно… Я в секрете, в самом глубоком секрете буду таить… Но за что же такие шутки, когда… вот меня
любят… Ведь вы меня
любите?
Жил он почти незаметно и, если его
не звали вниз, — в комнаты
не сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья с деревьев, черепахой ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и говорил с людями тихо, точно рассказывая важные
тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и говорить о боге
не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.
— Нет! Настенька, я
не сяду; я уже более
не могу быть здесь, вы уже меня более
не можете видеть; я все скажу и уйду. Я только хочу сказать, что вы бы никогда
не узнали, что я вас
люблю. Я бы сохранил свою
тайну. Я бы
не стал вас терзать теперь, в эту минуту, моим эгоизмом. Нет! но я
не мог теперь вытерпеть; вы сами заговорили об этом, вы виноваты, вы во всем виноваты, а я
не виноват. Вы
не можете прогнать меня от себя…
— Да… я
не люблю, — отвечала она, как бы поняв мой
тайный намек.
Когда великий Глюк
Явился и открыл нам новы
тайны(Глубокие, пленительные
тайны),
Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так
любил, чему так жарко верил,
И
не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?
Нил. А ты… уж я
не знаю — как тебя назвать? Я знаю, — и это вообще ни для кого
не тайна, — ты влюблен, тебя —
любят. Ну, вот хотя бы по этому поводу — неужели тебе
не хочется петь, плясать? Неужели и это
не дает тебе радости? (Поля гордо смотрит на всех из-за самовара. Татьяна беспокойно ворочается, стараясь видеть лицо Нила. Тетерев, улыбаясь, выколачивает пепел из трубки.)
Бахтиаров был совершенно спокоен и только немного скучен; впрочем, он уверял Юлию, что он тоже ее
любит давно, но жениться на ней
не мог по одной
тайной причине, холоден с нею был потому, что боялся увлечься бесполезною страстью.
О ту пору замечено было благочестие и рвение моё, так что поп стал при встрече как-то особенно носом сопеть и благословлял меня, а я должен был руку ему целовать — была она всегда холодная, в поту. Завидовал я его близости к
тайнам божиим, но
не любил и боялся.
«Мы
не боимся, ибо мы
любим Тебя!»«Хотя и оставалась еще некоторая тень мрачного,
Тайного судилища; но под Ее собственным, мудрым надзиранием оно было забыто добрыми и спокойными гражданами [См...
Цыганка же его, кажется, знала еще бульшие
тайны природы; она две воды мужьям давала: одну ко обличению жен, кои блудно грешат; той воды если женам дать, она в них
не удержится, а насквозь пройдет; а другая вода магнитная: от этой воды жена неохочая во сне страстно мужа обоймет, а если усилится другого
любить — с постели станет падать.
[Видишь ли], князья
не вольны,
Как девицы,
не по сердцу они
Берут жену себе…. а вольно им,
Небось, подманивать, божиться, плакать
И говорить: тебя я повезу
В мой светлый терем, в
тайную светлицу
И наряжу в парчу и бархат алый.
Им вольно бедных девушек учить
С полуночи на свист их подыматься,
И до зари за мельницей сидеть.
Им любо сердце княжеское тешить
Бедами нашими, а там прощай,
Ступай, голубушка, куда захочешь,
Люби, кого замыслишь.
Белинской. Разве я употребил во зло твою доверенность? разве я открыл какую-нибудь из твоих
тайн? Загорскина прежде
любила тебя, — положим; а теперь моя очередь. Зачем ты тогда на ней
не женился!..
К<няжна> Софья (Наташе). Прошу
не прогневаться, кузина; а я скажу, что ты его
любила; для жениха ты
не должна иметь
тайны; и, верно, господин Белинской со мной согласен? (Наташа при этих словах покраснела.)
Я знаю, что мне под сорок лет, что она жена другого, что она
любит своего мужа; я очень хорошо знаю, что от несчастного чувства, которое мною овладело, мне, кроме
тайных терзаний и окончательной растраты жизненных сил, ожидать нечего, — я всё это знаю, я ни на что
не надеюсь и ничего
не хочу; но от этого мне
не легче.
— Я договорю вашу мысль, — продолжала Софья Николаевна, — эта холодная, равнодушная, вялая, по-вашему, девушка
любила вашего друга: оттого она
не вышла замуж и
не выйдет. До нынешнего дня я одна про это знала: Варя умерла бы скорее, чем выдать свою
тайну. В нашей семье мы умеем молчать и терпеть.
— До завтра! — прошептала она и осторожно, точно боясь нарушить ночную тишину, обняла меня. — Мы
не имеем
тайн друг от друга, я должна сейчас рассказать все маме и сестре… Это так страшно! Мама ничего, мама
любит вас, но Лида!
Сашка
не сознавал, какая
тайная сила влекла его к ангелочку, но чувствовал, что он всегда знал его и всегда
любил,
любил больше, чем перочинный ножичек, больше, чем отца, и больше, чем все остальное.